Лиза едва заметно улыбнулась. — Он что — терзает вас ночами?

— Меня?‥ Нет, нет, что вы… Просто размышляю вслух. — Следователь тяжело вздохнул. — А вообще — грустная легенда.

— Это потому что в ней много правды. — Лиза кивнула. — Всегда так: сказки редко бывают грустными. И у них редко плохой конец.

— Спасибо вам за рассказ.

— Да не за что. Просто странно, что вы сами на него не наткнулись. Есть даже баллада о Черном Менестреле. Ее, правда, пели лет четыреста назад. Но кое-где в старых книгах еще можно найти текст.

Она взяла гитару, чуть тронула струны и запела:

—‥Мы неслись по лугам, где ковыль прорастает сквозь кости

Усредненных героев хоругвь обронивших в росу

Наши кони пьянели от бега на этом погосте

И на шаг перешли лишь в обугленном мертвом лесу

Мы умели на черных стволах замечать сигнатуры

О которых смолчал в манускриптах своих Парацельс

Мы плевали на всех палачей и на все префектуры

Мы смешали вино с киноварью, и выпили смесь

В алхимическом тигле расплавив презренное злато

И разбавив его предпоследним закатным лучом

Мы сломали клинки о колено и сбросили латы

Сделав вид, будто мы в этой битве вообще ни при чём

Где под солнцем Прованса синеют в долинах озера

Где замшелые стены соборов не знают тепла,

Мы ушли по затертым ветрами дорожным узорам

От слепого добра и не очень-то зрячего зла

Там в долинах трава на ветру мягче девичьей кожи,

Там по вечному небу плывут жемчуга облаков

И отмыв с себя гарь, мы хоть чем-то, но стали похожи

На людей, что способны на жизнь и чуть-чуть — на любовь

Дезертиры, бежавшие войн и циничного мира,

Наказанья за грех, епитимьи мирской суеты

Мы решили, что лучше уж сдохнуть поломанной лирой,

Чем сверкающей пикой стоять за чужие кресты

Общий наш приговор беспощадно порезан цензурой

Вырван с кровью из книги глумливым Законом-скопцом

Справедливость в сутане с крестом гордо носит тонзуру

Всех иных награждая фальшивым терновым венцом

Там где розы в слезах молча смотрят в печальное небо

Нас гвоздями в ладонях с тобой обручили навек

И разбила свой кубок о твердь вечно юная Геба

И на миг заглушил жернова этот проклятый век

Нас с тобой опустили туда, где белеют туманы

Где скользит белый лебедь над черною гладью болот,

Где на гербовой лилии кровь полыхает как пламя,

Где лежат мертвецы под пологом задумчивых вод

Я не знаю, о ком тебе петь, моя скорбная лира

По клинкам и по плахам течет одинаково кровь

Где война десять тысяч солдат на траву повалила

Там сто тысяч сожгла и развеяла пеплом любовь

Смерть — ошибка. Ведь мы же не смерти хотели

Я отрекся от Бога, я кровью скрепил договор

И в полуночный час из последней замшелой купели

Я на брег поднимаюсь и струн завожу перебор

Над гнилыми прудами отчаянно мечутся тени

Одиноко плывет по воде свет ущербной Луны

И святые отцы-фарисеи окрестных селений

Слыша песню мою видят ночью кошмарные сны

Мне на них наплевать — не для них я разорванным сердцем

Бью по струнам души в одночасье смеясь и скорбя

Не для них я рыдаю слезами аккордов и терций

Все как в жизни:

Играю опять для тебя.

…Ветер оторвал от земли стайку сухих мертвых листьев, закружил и швырнул свою случайную добычу в пруд. Небосвод озарила бледная вспышка, и где-то на западе глухо заворчал далекий гром. Весенний сумрак дышал влагой, но гроза пришла намного позже, глубокой ночью.

…— Фигаро! Фигаро, вставайте!! Да просыпайтесь вы! Беда!

Он резко сел на диване — голова слегка закружилась — не понимая, что происходит, что случилось, все еще одурманенный сном из которого его так грубо вырвали.

«В который уже раз», пронеслось в голове.

Это был Гастон — бледный и помятый, с взъерошенными волосами и дико блуждающим взглядом. Чуть поодаль стояли два господина в штатском; на лицах личной охраны короля кривой маской застыл испуг.

— Что… Что случилось?!

— Мари… Госпожа Воронцова… Кажется, ее отравили.

…Лестница, поворот, короткий коридор, где в настенных плафонах призрачно мерцают свечные огоньки, высокие двустворчатые двери. Яркий огонь камина.

Семь пар глаз уставились на следователя: король, министр, Малефруа, Клерамбо, двое охранников и еще одни — зеленые, глубокие и осторожные глаза человека, которого Фигаро видел впервые: высокий статный старик с окладистой бородкой облаченный в длинный белый халат.

Следователь вдруг понял, что он прибежал так как был со сна: растянутая от множественных стирок белая майка и широкие мужские трусы в горошек.

«Плевать», подумал он, а вслух сказал:

— Где Мари? Что случилось?

Но в следующий миг он и сам ее увидел.

Мари Воронцова, одетая в зеленый охотничий костюм, лежала на кушетке. Пиджак и белая кружевная рубаха были бесстыдно расстегнуты, обнажая красивую, правильной формы грудь, на которой, зацепившись тонкими стальными ножками, сидели похожие на мрачных металлических насекомых датчики от которых тянулись пучки тонких проводов, исчезающих в недрах сложного прибора, который держал в руках старик в белом халате.

— Я доктор Станислав Беркович, королевский врач, — старик поклонился. — А вы, должно быть, тот самый следователь, которого Их Величество нанял для разрешения этого… печального инцидента.

— Что с ней? Мне сказали, что это яд…

— Она не отравлена, — покачал головой доктор. — Но ее жизненные показатели падают и причина мне пока неизвестна. Может быть вы, как адепт Других наук…

— Отойдите, — махнул рукой следователь и, подойдя к Мари, опустился на колени, склонившись над женщиной почти касаясь губами ее лица. Поднял веки, проверил зрачки. Мари слабо застонала; ее закатившиеся глаза метались из стороны в сторону со страшной скоростью.

— Температура?

— В норме.

— Давление?

— Слегка повышенно. Тахикардия.

— Ложку!

Фигаро взял из рук стражника серебряную кофейную ложечку, приоткрыл с ее помощью рот Мари и быстро проверил слизистые.

— Я же говорил, — сказал доктор, — госпожа Воронцова не отравлена…

— Ей давали какие-нибудь стимуляторы? Чтобы не спать? — Фигаро резко поднялся с колен; его глаза тревожно блестели.

— О… Разумеется. «Феникс», в дозировке по пять миллиграмм. Я сам выписал ей этот препарат, причем очень давно, годы назад. Для того чтобы госпожа могла… отдохнуть от сна, если можно так выразиться. Она всегда принимала его строго в соответствии с инструкцией.

— Ваше Величество, — следователь повернулся